Милк предложил ему остаться. Нет, даже не так — Милк <i>настаивал</i> на том, чтобы он остался.
Так… всегда будет; ему нет в городе места, сколько бы он не стремился туда. Он может показываться там на несколько дней, ну, неделю — но это предел. Он не может жить там.

Он не может просто… делать вид, что всё в порядке.

Он не может знать наверняка, что не сорвётся однажды. Дарк Чоко не желает подвергать кого-либо риску, покуда не вернёт контроль. Хотя где-то в закромах разума тихо вьётся мысль, что он никогда его не вернёт. Столько лет, встреч, изменений — и гроза грохочет всякий раз, как он перестаёт следить за ней.

Падшим будешь навеки. Сколько Тьму не гони — а она тебе теперь родна.

Он прогоняет эту мысль. Но в город всё равно не идёт.

Сколько бы его не уговаривал светлый паладин.

Он видел гильдийское здание, заботливый дом белого лекаря, он выслушал всё, что Милк ему сказал, он даже позволил себе задержаться в тех каменных стенах и, подкинув в жадную пасть огня дров, попытаться прогреть стылые ладони. Дарк Чоко не лжец: ему понравилось там.

Милк предложил ему остаться. Нет, даже не так — Милк н, а с т, а и в, а л на том, чтобы он остался.

Милк хватал его за руки, переплетая пальцы с металлическими когтями, заглядывал прямо в алый глаз и говорил. Он верил.

А Дарк Чоко — нет, и падший рыцарь ушёл. Одноглазый воин, впрочем, не стал скрывать, где его можно найти — он сказал паладину, чтобы он захватил лютню, если решится наведаться в чёрный замок.

— Неужто правда сыграешь?

Милк молчит, только берёт в руки лютню, смотрит серьёзно и хмуро — совсем непохож сам на себя, стягивает с рук белые перчатки и перехватывает музыкальный инструмент поудобнее.

Дарк Чоко жмурится и кладёт голову на плечо паладина, вслушиваясь в стук его тёплого сердца.

Где-то на задворках сознания разумная мысль шипит ему, что нельзя так близко подступаться к живому человеку и так слушать сердцебиение; прошлый раз закончился… плохо.

Очень плохо.

Он обезумел от тепла.

— Твоё сердце уже музыке подобно. — В хрипе голоса мелькают нотки довольства, и рыцарь, ткнувшись макушкой в шею Милка, наконец замирает.

Свои тяжёлые мысли он отгоняет прочь.

— Постараюсь играть в такт, — усмехается нервно, — ты только… держись. Держись, герой…

Дарк недовольно ворчит; он не герой, никогда им не был, он повторял это уже сотни раз.

Милк берёт первый аккорд, пробегает пальцами по струнам, вспоминая дни, когда был ещё учащимся юнцом, задорно хватавшимся за всё интересное, и всё уверенней играет на лютне, позволяя мелодии литься самой по себе.

— Печальная, — сам себе говорит Милк, пытаясь припомнить что-то менее заунывное.

— Умиротворяющая, — подаёт голос Дарк Чоко, вдыхает полной грудью и резко свистит сквозь острые зубы, когда Милк начинает быстрей и игривей щипать струны лютни. Ему нравится любая музыка, но всё же он бы предпочёл что-то мерное и медленное.

Милк молча начинает другую мелодию, хоть пальцы сами собой рвутся сплясать что-то радостное.

Медовые языки заката облизывают чёрный камень, и спустя пару минут Милк сам чувствует себя умиротворённей обычного, словно б…

…вернулся домой.

Забавно даже; как часто он обещал рыцарю помочь воротиться домой, в заснеженные земли Королевства, не осознавая, что дом — вот он, вот тут, где он играет на лютне, склоняет усталую голову к голове дремлящего рыцаря, прижавшись щекой к тёмным волосам, и где на сердце вдруг становится так тепло, как будто в маленькой печи расходится огонь.

— Встречайте нас, верные, — голос его утихает, становясь всё медленее, и вот лютня уже молчит, — мы вернулись домой.

<center>***</center>

Ему страшно. Ему впервые за десятки лет, проведённых во тьме, страшно.

За Милка.

Боится, что обезумеет от тепла, потеряет вовсе рассудок, возмётся за рукоятку страшного меча и обрушит его на чистого и невинного отрока, который скрывается за маской паладина.

Милк давно не юнец, и выбор его быть добрым осознанный, и больно знать, что дело не в детской глупости и наивности, больно понимать, что оправдывать свою жестокость тем, что жизнь такая, неверно в корне.

Со всей этой тяжёлой ношей грехов, которые склоняют пуще тяжёлого металла…

…больно быть.

Быть с Милком неправильно. Глупо. Неверно. Нельзя. Зачем светлому паладину давно истёкший чернью рыцарь?.. только понимает всю картину не паладин, рыцарь, не до конца потерявший своё сердце.

Может показаться, что оно ещё живое, что оно ещё бьётся.

Но так только кажется; оно давно остановилось, почернело и сгнило.

Сквозь руки порос терновый нимб, протянулся к голове, запутавшись в волосах, впился в кожу иглами и расчертил по ней узоры ран.

Алая кровь запеклась на руках грехами, которые не искупить, за спиной взвыли в своём плаче сотни сгубленных душ, к чьим словам он глух сейчас так же, как был глух к их предсмертным мольбам.

Они могли бы уже давно перестать кричать — он их не слышит.

Он лишился обоих глаз; один рассекло шрамом, второй застекленел.

— Per aspera ad astra*. — Он усмехается, хотя ему вовсе не смешно.

<center>***</center>

— Я всё сделаю, слышишь? Я обещаю.
— Всё сделаешь?.. не врёшь?.. правда сделаешь всё, что я попрошу?
— Да.
— Тогда позволь мне уйти до того, как я наврежу теб

1. Лёд

Под коркой толстой и холодной прячет все свои чувства. Привязан? Вздор! За слова сии стоит лишать головы, но, увы, мыслит об этом сейчас лишь он сам.

Фразы о том, что путь к сердцу лежит через желудок и о том, что истинная красота заключена внутри, могут рано или поздно сыграть плохую шутку, особенно с такими играми.

— Не умрёшь.
— Не умру?
— Не умрёшь.

Плохая затея, но она уже заняла голову Герцога и по одному виду того было ясно, что попятную дать не разрешат.

Герцог начинает с аккуратных ласок, с прелюдии, как он привык начинать всегда; приоткрывает зубастую пасть и обводит самым кончиком языка, лишь порой прижимая его всей площадью и оставляя на тёплой коже след. Дышит Ворон глубже обычного, улавливая все ароматы вокруг; воск топящихся свечек, шлейф чего-то сладкого — о, от недавно приготовленного десерта от Базиля веет апельсинами и шоколадом, и это почти что сводит с ума, — неуловимый человеку, но ясный зверю аромат тела. Даже, пожалуй, ясный хищному зверю, потому что Герцога дурманит этот запах. Как и в целом любого рода предвкушение, о, он давно хотел, не позволял себе, но так давно хотел; с этим желанием на него совершенно полностью ложится ответственность за чужую жизнь, что сейчас заключена в колотящемся от сдерживаемого страха сердечке.
— А будет... больно?
Герцог отвечает не сразу, слишком уж занятым тем, чтобы провести влажным языком по щеке. Это можно считать поцелуем среди множества его жестов.
— Не будет.
Глядя на эти острейшие клыки, слабо верится. Но за всё это время Герцогу хотелось верить, и хотелось даже в этой безумной авантюре. Базиль вздохнул.

Белый Ворон никогда не был нежным со своими жертвами. Он не особо скрывал, что он людоед, всё равно подобраться к нему со стороны закона было невозможно, а «заигрывания» с людьми приносили особенное удовольствие, утеху самолюбию и очередное доказательство своей собственной монструозности, которую старались выставлять главенствующей чертой. Герцог Белый Ворон — страшный, и он чертовски любит это. Обожает пугать, чуть играясь с жертвой и даже давая немного заговорить зубы, но сейчас перед ним далеко не жертва, и с этим человеком он хочет быть бережливым во всём.
— Иногда я жалею, что не могу целоваться, — он может лишь коротко облизнуть губы, прикрыв голубые глаза, — единственное, чему я хоть капельку завидую у людей.
Герцог очень тонко балансировал между ненавистью к себе и огромным самолюбием. Чёртов альбинос, презираемый всей аристократией. Но вместе с презрением шагал страх, и он намного лучше уважения, пусть его Ворон тоже желал.

Он дозволяет касаться приоткрытой пасти, даже запускать аккуратные пальцы вовнутрь, скользить по языку и трогать ребристое нёбо, больше того, даже ткнуть кончиками пальцев в клыки, проверяя их на остроту. Изучить хоть немного, будто Базиль не делал этого раньше, дать ещё чуть времени свыкнуться с мыслями и идеями о дальнейшем. Потому как после Герцог вновь очертил его языком, слизывая тепло с самых краёв смущённых щёк. Челюсти раскрываются шире, на талию кладут массивные лапы, сейчас лишь придерживающие в мягком жесте. Чуть позже они помогут протолкнуть человека. Герцог строго-настрого запретил себе называть его даже в мыслях своих «добычей» или «жертвой» или ещё как-либо по-хищному и звериному. Базиль, Хосе, его человек. Немного очень экстравагантного удовольствия для Герцога. Он будет благодарным за то, что ему предоставили такую возможность.

Челюсти приоткрываются ещё немного, его пасть может распахнуться взаправду очень широко. Язык скользит по щеке, голова оказывается меж двух зубастых створок, и тогда замолкает абсолютно всё, оставляя лишь гулкое сердцебиение. Базилю страшно, что они сейчас сомкнутся и размозжат его голову, как арбуз. Герцогу страшно, что он не совладает с собой и навредит, или что человек дёрнется и по итогу навредит и себе, и ему, причём себе сильнее. Обычно такое действо было быстрым, достаточно грубым и не дающим думать, так что сейчас Герцог непривычно для себя медлил, опуская широко распахнутую пасть, делая всё, дабы не касаться зубами. Язык сейчас не только помогает, но и гладит, пытаясь хоть немного успокоить — Базиль подрагивает и то совершенно не удивительно, но самым страшным всё ещё было то, что он начнёт брыкаться. Герцог остановился бы, но это всё равно могло обернуться плачевно для них обоих. Ворон не хотел ему вредить, несмотря на всё, что сейчас делал. Украсть, присвоить, спрятать — что-то в таком ключе, но не растерзать и умертвить. Подушечки пальцев тоже поглаживают Базиля, по спине и бокам, но им вскоре придётся прекратить, потому как пасть опустилась достаточно низко, почти наполовину скрывая человека. Герцог замирает на секунду, думая, и подхватывает более чем аккуратно, поднимая; язык обвивается вокруг тела, бесцеремонно проскользив по пухловатым бокам и животу, а с самого краешка пасти не удерживается и срывается капелька слюны. Герцог будет врать, если скажет, что не балдеет с этого, попросту ему нужно держать эмоции в узде, потому что он тут — чудовище, способное навредить одним неверным движением. Но, чёрт возьми, как давно он не чувствовал ничего такого. Не смаковал вкуса тёплой кожи на языке, не ощущал в своих челюстях трепещущей в гулко и быстро бьющемся сердце жизни, не прислушивался к сиплому, боязливому дыханию... как давно он не ел в о т   т а к. Белый Ворон мог много пугать словами, но он не дозволял себе срываться, пока он находился в отношениях с человеком. Герцог беспокоился, что если законники всё же что-то о нём вынюхают, то пострадает не только он, но и его обаятельный шеф, чего Ворон совершенно не хотел. Это животное желание так и копилось, не выпускаемое наружу до этой самой поры, сказать бы что до рокового момента, но роковым он как раз не должен быть.

Кто бы мог подумать, что у чудовища будут такие... бережливые и аккуратные глотки. Кто бы мог подумать, что они вообще могуть быть такими. Это не было похоже на грубое пропихивание жертвы внутрь даже в тот момент, когда голову запрокинули и тело начали сжимать мышцы в глотке, не до боли и уж тем более не до переломов, но с ощутимой силой. Человек медленно погружался, и Ворон собирался поблагодарить его после сполна за всё сделанное, за само согласие и за то, что он не вырывался и не мешал — хотя чудовище понимало, что это, вполне возможно, не из-за их уговора, но банального ужаса, заставившего тело оцепенеть. Так кролики цепенеют перед удавами, позволяя себя заглатывать. Герцог итак понимал, что внутри человек перепуган до чёртиков, но он чуял этот страх, и впервые ему хотелось за него извиниться, а не насмехнуться над беспомощностью. В его лапах было молодое, красивое тело, вкусное, аппетитное тело, мягкое и нежное, и ему не оказывали сопротивления, лишь немного ворочались, локтями задевая горло. Это не было болезненным, наоборот, ещё более хмельным, и Герцог между изныванием от пьянящих чувств много думал о таком безграничном доверии. Он ведь мог и голову откусить, и сейчас сжать свои челюсти, оставляя повсюду брызги алой крови и перекусывая напополам, да и после он может попросту не выпустить, оставив лакомство себе. Между ним заключён договор, но он всё ещё такой ужасно неравный... поглаживания лапой, как надеялся Герцог, хоть немного напоминали о его добрых намерениях. Белый Ворон старался расслабиться, дабы Базиля не сжимало так уж сильно, но успех явно был переменный — глотка есть глотка, и вот она будет сдавливать добычу, хоть добычей её зови, хоть нет. Потому с этим хотелось закончить чуть быстрее, и глотки участились, а язык, обернувшись вокруг ног, потянул их вовнутрь. К тому же челюсти болели — обычно их не держали раскрытыми так долго. Они начинали противно ныть, слишком широко раззявленные, и Ворону явно было приятно их сомкнуть. Герцог не удержался и голубой язык выскользнул из пасти, сыто облизываясь, Ворон совершенно буквально поуркивал от будоражащего чувства опускающегося в желудок тела. Монстр аж пошатнулся, так давно он не чувствовал себя... таким тяжёлым и полным. Базиль крупный, не лишённый приятной мягкости, и его вес ощущался куда более отчётливо, когда он оказался внутри. Из глаз искры полетели — обычно так говорят. Герцог урчал в довольстве, перед глазами была белая пелена и всё, на чём он сейчас останавливал внимание, так это лишь на собственном удовлетворении и собственных чувствах. Так хорошо, так давно не было так хорошо... сладко, тяжело, приятно... потом головой резко дёрнули, вытаскивая себя из морока и напоминая, что у него есть ещё обязательствам перед человеком и попросту улечься сыто дрыхнуть он не просто не может, он не должен. Ворон уцепил когтями золотые часы — принадлежащие самому шефу и сейчас необходимые для измерения времени, потому как продержать так чудовище обещало его недолго (да и не могло долго, не навредив), — и опустился на кровать, опираясь спиной на подушки и выдыхая. Ему правда не хватало побыть животным. Большим, страшным животным. Главное, чтобы всё ещё понимающим, что оно делает.

Свободная лапа легла на округлившийся живот. Внутри барахтались, не в предсмертной панике, но в попытках расположиться хоть немного удобнее и постараться успокоиться до того, как голову накроет тот самый рой мыслей о собственной кончине и жестоком обмане. Герцог ощущал, как в него тыкают ладони и локти, пятки и колени, и самое лучшее, что мог предложить сам монстр — так это лежать на месте, не меняя собственного положения.
— Базиль..? — голос был неуверенным, негромким и достаточно обеспокоенным. Ворон не мог знать наверняка, что чувствует человек, но мог предугадывать и предполагать, и его предположения вели к растерянности, испугу и взволнованности. Он ожидал и открытой паники, и, возможно, даже последующей злобы, но пока, кажется, на него не собирались кричать и колотить изнутри кулаками, называя лживым чудовищем.
— Д-да, милорд? — голос был и без того тихим и слабым, а из-за слоя плоти тем более терялся. Но всё равно Герцог облегчённо выдохнул. Живой, целый и невредимый. Испуганный, но в порядке. Должен быть.
— Всё будет хорошо, Базиль, — Герцог пообещал, — спасибо, ты очень смелый. Не бойся, я слежу за временем. Я тебя выпущу. Ты мой человек, я не буду над тобой издеваться и тебя губить.
Конечно, вряд ли простое «не бойся» от хищника взаправду успокоит, но это лучше, чем ничего. Живот погладили. Вряд ли бы, впрочем, это ощутили, а даже если бы и ощутили это касание, то едва ли бы поняли. Монстр откинулся назад, выдыхая. Да, времени у него не так много, но всё же оно есть для того, чтобы позволить себе немного поваляться и понаслаждаться ощущениями. Гулкое сердце сравнялось с ритмом человеческого, взяв что-то посередине и чуть успокоив само его маленькое тело. Дыхание стало размеренным. Дыхание — очень важно, это Герцог очень хорошо знал. Иногда глаза приоткрывали и глядели на стрелки. Ещё нет. Жадничать он не будет. Несправедливо, да и к тому же тем более перепугает и подорвёт к нему всякое доверие. Ладонь ещё раз скользнула по собственной коже. Приятно. Потом будет, конечно, жечь глотку, да и тело несколько ныть, что его сначала вот так раззадорили, а потом лишили «пищи», но Ворон всё ещё не собирался его обманывать.

Монстр резко встрепенулся, когда почувствовал касания изнутри, аккуратные и неуверенные, и это было чем-то невероятно мягким, чем-то на грани с совершенно постыдным, но приятным. До дрожи и растерянности. Хотелось заскулить, да что там, заскулил бы, если бы не прикусил собственный язык, запрещая себе это. Отчего-то это казалось слишком неправильным.
— Вам хотя бы приятно?
«Ты ещё спрашиваешь, чертёнок», — хотелось буркнуть, но это тоже было оставлено и не произнесено, слишком уж грубое для и без того явно неуверенного, судя по тихому и даже в чём-то жалобному сопению, человека.
— Очень, — на выдохе произнёс Герцог.

***

Дрожащее тело было достаточно тяжело укутать в тёплое, махровое полотенце, а в испуганные глазёнки заглянуть так, чтобы не перепугать ещё больше. Взъерошенный, где-то между открытой паникой и подавленным страхом, Базиль смиренно сидел в его руках, позволяя себя приобнимать. Дышали глубоко, не хватая воздух ртом, но явно загребая его в больших количествах — как бы Герцог не старался дышать правильно, в желудке его всё равно не хватало, и он был спёртым и горячим. Несмотря на то, что всё окончилось, перед глазами до сих пор была темнота, руки будто всё равно наскакивали на склизкие внутренности, и хотя Базиль лежал, прижавшись к груди головой, казалось, будто билось громкое сердце хищника над ней, и билось намного громче и ярче. Базиль вздрогнул, когда кончик клюва уткнулся в его щёку, думал даже попробовать отпихнуть и почему-то ожидал, что сейчас яркая, голубая пасть вновь откроется и он увидит дрожащую глотку, но этого, конечно, не произошло. Сложно было себя успокоить, но присутствие рядом Герцога на самом деле больше этому способствовало, чем его могло бы его отсутствие. В руки вручили кружку горячего чая. Герцог и сам его лакал, но так, между делом, иногда отрываясь от человека. Базиль в такие моменты косил на него взгляд и смотрел, будто искал что-то дикое, признаки того, что на него сейчас набросятся. Но ничего такого не было, наоборот, Ворон казался невероятно спокойным и это спокойствие по итогу пусть и небольшими долями, но передавалось Базилю. Он даже наконец притронулся к чаю, отпивая тёплую и сладкую жидкость. И наконец подал голос, протягивая ладонь к тарелке, стоявшей на тумбе.
— ...хочу печенье.

Если спросить у Знатока, что он не любит больше — жару или холод, он заворчит, что он вообще всё в принципе одинаково ненавидит. И жару, и холод, и слякоть, и смог, и людей, кстати, тоже. Рулетка же знает честный ответ на этот вопрос — жару. Жрать тоннами лёд Знаток ненавидит. Ещё и сгорает вечно.

А вот с холодом у них есть альтернативные методы борьбы и приятной релаксации.

На тот случай, если уж кому-то довелось выбесить крупье, и он снова хочет выпустить в одно тело шесть свинцовых пуль..! Как выяснилось, в такие моменты Орфею хочется куда-нибудь спрятаться. Так, чтобы никто не трогал. Вообще. Даже в теории.

Как сегодня. Настроение было отвратительным. Клиентура была ужасной, выручка мелкой. Это настроение скрывали за улыбкой, мягкой, но если бы кто-то постучался в комнату и попросил Знатока, у него бы задёргался глаз, и он придушил гостя голыми руками. И, вернувшись в апартаменты, всё, что ему хотелось — как можно скорее скинуть жакет, принять горячую ванну, застряв на несколько часов в тёплой воде, выйти к своему милому партнёру совершенно разморенным и мягким, дабы попросить об одной крохотной услуге.

Рулетка лежит на кровати, укрытый пледом, пушит перья и дочитывает последнюю страницу газеты, когда от чтения отвлекают звуки шагов, и рядом плюхаются, вздыхая.
— Мне так холодно, ты не представляешь...
— Сейчас зима. Есть такое. Оденься. — Ведёт плечом Рулетка, пытаясь в третий раз «въехать» в строчку, которую он читает. Люди говорят, Бог троицу любит, но нихера не выходит. Ворон аж сопит. Неужели пора очки покупать? Или просто у него в голове сейчас каша...

Знаток сделал вид, что не услышал.

— ...вот бы меня кто-нибудь согрел... какой-нибудь большой хищный ворон... — со всей возможной артистичностью продолжает крупье, пытаясь привлечь внимание.
— Под одеялом тепло. — Ворон же не понимает, что от него хотят чего-то большего. Слишком увлёкся. Голос продолжают делать намеренно томным.
— Рулетка...

Ворон лишь подтягивает в объятия одной лапой, загребая тонкое тело с лёгкостью, будто то ничего не весит. Взгляд до сих пор не поднимают, продолжая пытаться понять, что произошло в этом чёртовом Сантьяго и как это может коснуться их вообще в другой стране. Мафиози-то, впрочем, плевать на границы... опять какие-то разборки. Рулетка перестрелки не любит. Для него пули обычно оказываются просто чем-то назойливым.

— Р у л е т к а.
Голос становится холодным, шуршащую бумагу сминают одним движением, не слушая никаких возражений. А затем и вовсе рубаху начинают расстёгивать.
— Эй! Хочешь, чтобы я с тобой мёрз, что ли?! — Возмущается в конец монстр, и лишь после этого наконец-то замечает то, с каким взором на него смотрят. Желание спорить становится меньше. В разы.

Улыбаются так, что забывают мгновенно и про газету, и про мафию, и про это самое Сантьяго, внемлют и ждут каждого нового слова и жеста. А руки Знатока касаются линии рта. Это — то, что всегда казалось монстру самым близким к определению интимного, очень личным. Касание его копн мягких перьев, рожек, лба или щёк немного, бывало, вводило в подобие смущения, но это было совершенно отличным от этого чувства.

— Ты не понял. — Знаток улыбается, и его ладонь придерживает нижнюю челюсть, после чего спускается и указательным пальцем мягко дотрагиваются до горла. А потом ведут вниз, мягко, самой подушечкой, до самого живота. Ладонь раскрывают и кладут на тот, продолжая улыбаться. — Вот так. Вот туда.

Кажется, живот невольно урчит, выдавая согласие Рулетки раньше его разума.

— О-оу.

Ворон сглатывает. Всё равно, кажется, у краешка клюва начинает собираться голодная слюна. Всего одного жеста... одного маленького жеста, и такая реакция... и вот Рулетка уже нервно облизывается, предвкушая происходящее во множестве вариаций. Он никогда не скрывал, что находит людей вкусными. Аппетитными. Сочными. И своего Знатока в том числе.

— У меня сегодня праздник?
— Да, и на праздники принято подавать сытный ужин. — Знаток разводит руками. — Будь добр, открой пасть, сегодня это я.
Знаток возвращает ладонь ко рту, протискивает палец меж створок и надавливает где-то, где линия смыкается, и широченная пасть раскрывается сама собой, являя крупье вид множества острых зубов, гибкого, ищущего себе место языка и подрагивающей обширной глотки. Любой бы завизжал от такого зрелища перед своим лицом. Но не Знаток, нет. Для Знатока это приглашение в акцию нескольких спокойных тёплых часов. Для Знатока это что-то, что заводит и заставляет улыбаться уже настоящей улыбкой.

Люди назвали бы его чокнутым. Сейчас ему хочется, чтобы его нежнейшим образом сожрала огромная монструозная птица.

В клюв целуют, тихо посмеиваясь. Одна ладонь оказывается у самого кончика челюстей, и её щекочет тонкий язык, пока Знаток не протягивает её дальше, прокатываясь подушечками по поверхности и проталкивая пальцы чуть глубже к глотке. У Рулетки приятно закололо пищевод. О том, насколько больше слюны у него стало в пасти, можно было не говорить. Руку Знатока уже перемазало целиком, и капельки падали — их не могли ни слизнуть, ни пасть прикрыть. Да и, видимо, Знатоку нравилась такая картинка. А раз ему нравится, то какая разница?

У него нежные руки. Знающие. Когда-то он сильно боялся, не знал, как себя вести, да и сам Рулетка не понимал, как сделать своё желание менее диким с виду. А потом пришла практика, и это стало абсолютно приятным для обоих. Массаж, знаете! Просто немножечко-о-о изнутри. Перестало быть нелепым, перестало быть быстрым. Сейчас — ладони бережно водят по языку, надавливая пальцами и прихватывая гибкий орган под довольное урчание Рулетки. Ни одна хорошая игра не начинается без подготовки.

— Давай, побудь немного зверем.
За талию сразу хватают лапы, прижимая ближе. Рулетка распрямляется, нависая над Знатоком, и пасть оказывается над его головой, рискуя начать капать слюной прямиком на лицо. Рулетка начинает глухо рычать.
— Проглочу.
Знаток любит его дикость. Она грациозна. Любит риск, любит острые ощущения. Он не пострадает, как бы сейчас Рулетка не говорил, но всё равно что-то внутри до приятного ёкает и покалывает.
— Давай.
Рулетка не просто любит его. Обожает. Он и только он мог с такой любовью относиться к идее быть жертвой хищника, и он, и только он, мог руководить этим процессом. Рулетка не начнёт, пока Знаток не попросит. Не прикажет.
— Слопаю.
Им нравится. Знатоку нравится слышать это глухое рычание над головой, играть очередную роль в их маленьком театре, а Рулетке нравится это совершенно непокорное, смелое тело под собой, которое лишь красиво покачивается в свой собственный такт.
— Да, давай.
Ладони сжимают на его талии чуть сильнее, и в рыке появляются хриплые, особенно страшные для незнающих нотки. Для Знатока это призыв расположить одну ладонь на шее, чувствуя вибрацию.
— Присвою.
— Я уже итак твой, — Знаток смеётся, и его тело изящно изгибается, дабы погладить белую кость над своей головой, — весь, без остатка. Забери своё по праву.

Рулетка смеётся, добродушно, поглаживает по спине. Хороший. Замечательный. И с чего он решил сегодня его так побаловать? Наверное, день был ужасным. По окончанию Рулетка, пожалуй, завернётся в большее количество одеял и достанет его любимую книгу. Такой хорошенький заслужил больше награды, чем просто похвальбу? Особенно если он сейчас согласится на предложение Рулетки.
— Может тогда и сам в неё заберёшься, а?
Знаток кивает.
— Я могу. Только раскрой её ещё пошире, обаятельное чудовище.
Рулетка откидывается обратно, взаправду шире разводя пасть, почти до треска, понимая, что для удобства человека ему сейчас следует немного поступить собственным. Не страшно, терпимо. Знаток продолжает поглаживать язык, дотрагивается до нёба, усмехаясь молящему голодному взгляду. О, тише-тише. Всё, последний акт, он не будет больше дразнить — а то его верный Ворон точно заляпает всё липкой и вязкой слюной.

Руки протягивают вперёд, пищевод снова приятно колет, и в глазах явно засверкали большие искры, когда ладони начинают опускать вовнутрь, и сам Знаток тянется вперёд, аккуратно опуская голову, дабы не задеть ею клыков с верхней челюсти, и спину, которую тоже вполне могло расцарапать. Молочная грудь и мягкий живот касаются языка, и Рулетка в ту же секунду оплетает им всё тело, вазюкая по спине и не оставляя ни единого тёплого сантиметра без своего внимания. Знаток сладкий. Как торт или мёд, как леденец, который хочется облизывать и облизывать, а потом громко и шумно сглотнуть, отправляя в полость собственного желудка. Аж зрачки закатываются, пока в очередной раз язык проходится по телу и запоминает выгибы лопаток и позвонков, трётся об живот и щедро обмазывает слюной, будто Знаток и без этого не провалится с лёгкостью. Стоит только голову немного задрать, и жестокая гравитация делает своё дело, заставляя прокатиться вперёд и опуститься ниже. Рулетка урчит. Он держит одну лапу на ягодицах человека, понимая, что ещё немного и двигаться самому ему станет проблематично, и надо будет помочь, но весь этот процесс аккуратно тормозят и растягивают, дабы каждая секунда, как капля тёплого воды, наполнила чашу безумного наслаждения. Знаток двигается. И каждое движение отдаётся куда бо́льшим теплом, чем любое другое касание снаружи.

Со стороны Рулетка действительно напоминал бы ужасного монстра. С нараспашку раскрытой пастью, откуда торчат человеческие конечности, а под кожей шеи явно «бьётся» что-то живое. Но Знаток наверняка оставил табличку «Не беспокоить» на двери, которую вывешивали эти двое слишком редко, чтобы кто-то в казино ещё не уяснил — если не хочешь испортить себе отношения с двумя самыми влиятельными и страшными после Эмили... существами, то правда не лезь. Они заняты. Скорее всего, заняты друг другом.

— Глотай.

Он всё ещё остаётся главным. Как бы не хотелось тянуть и тянуть этот момент, как резинку растягивая время, скорее всего висеть в таком положении Орфею было неудобно. Рулетка вздыхает, пасть чуть прикрывается, неплотно, дабы не повредить, язык снова ворочается и глаза жмурят.

Наверное, остаться в казино было⠀⠀п л о х о й⠀⠀идеей.

По крайней мере, когда Белый Ворон открывает дверь и видит до кривизны отвращения знакомое лицо, он считает именно так; кто вообще мог бы предположить, что пижон и выскочка из высшего света подрабатывает крупье, причём крупье высшего уровня мастерства и в лучшем казино страны, так ещё при всём этом щеголяет здесь в сверкающем костюме с обнажённой грудиной — пусть она и является пластиной из хрусталя? Да никто бы. Как, наверное, никто бы не предположил, что наравне с охотой Белый Ворон любит оперу и театр, причём произведения нежные и мягкие, любит балет… что в общем-то не только жестокость и раздражённость есть в нём?

А Орфей — которому имя Знаток прельщало больше, чем Чёрный Ворон, в глубине-то души, навсегда оставленной здесь же, — предполагал. Если у него есть второе дно, то наверняка и у этого монстра есть.

— И зачем ты здесь, горделивый ты карлик? — фыркает Герцог; у него нет никакого желания слушать новый поток надменности от этого человека, и он бы рыкнул сразу же: «Катись отсюда», но…
— Я хотел бы извиниться.

Герцог на самом деле хрупок.

Не как хрустальная статуэтка. Как бомба — урони, дотронься, пошатни, и он взорвётся.

Перья топорщатся, вставая дыбом, и без того огромная фигура визуально становится ещё больше; когти сжимаются так, что кожаные перчатки потрескивают от напряжения. Плохо различимые для людей зрачки в стеклянных глазах становятся и того тоньше, сжимаясь в две тонкие линии.
— Извиниться? Ты хочешь извиниться, маленькая ты тварь? — Герцог шипит, наклоняясь прямо к лицу наглеца, приоткрывает пасть и смотрит в глаза.

И не видит там страха; это взбешивает только сильнее.

— Д-
—⠀⠀З а т к н и с ь.⠀⠀— Белый Ворон не замечает, как хватает малявку под грудки, безбожно впиваясь когтями в дорогой костюм и приподнимая над полом, поднося его⠀⠀е щ ё⠀⠀ближе к своей пасти. — Заткнись, Чёрный Ворон, — Орфей кривится на секунду, — или я сожру тебя, сожру тебя прямо здесь с потрохами и не поперхнусь…

Судя по тону, Герцог не шутил. Ни капли. Поэтому начинает Орфей с достаточно тихого и мягкого напоминания.

— Как я говорил ранее, я Знаток здесь, Ваше Превосходительство, — не по-характерному кротко для Орфея; ничего, скоро такой тон закончится, — не такой же герцог, как и Вы, но всего лишь богатенький крупье.
Белый Ворон фыркает. Они успели… поговорить здесь, несколько дней назад, в какой-то момент Герцогу даже стало весело, может, от выпитого виски, может, он взаправду перестал узнавать в Знатоке того выскочку, что унижал его на протяжении многих лет и, казалось, стремился отнять его Дворец. Так продолжалось, пока Ворона не облили будто бы ледяной водой на званом вечере вчера, когда совершенно бездушно его вновь назвали гадким утёнком своего рода, которому не суждено превратиться в прекрасного лебедя, чёртовым беляком, что незаслуженно получил в свои руки такое великолепие и давно должен был бы сгореть на солнце, как настоящий демон. Герцог… был зол. Был в бешенстве. И впоследствии пришёл в казино… он сам точно не знает, что им двигало, дорога до заведения будто расплылась в сознании, видимо, желание выпустить пар привело прямиком сюда. Он знал, Орфей придёт. 
— Как ты не понимаешь, мне плевать, как⠀⠀т ы⠀⠀себя зовёшь, для меня ты всё ещё тот поганец, что макает меня в грязь на глазах прочей аристократии, и я не шучу, чёрт дери, я проглочу тебя живьём, есть ты не прикусишь свой чертовски длинный язы-
Знаток усмехается, а на лице его улыбка. Не надменная, нет, просто хитрая до ужаса. Заигрывающая даже.
— Ну, можете попробовать, Белый Ворон…
— Что.

Второй ушат воды за два дня оказывается ещё более неприятным, но если в прошлый раз Герцог вспылил, то сейчас его перья начинают спадать, а хватка ослабляется.

— Что слышали, сэр. Можете попробовать, говорю.
Белый Ворон фыркает вновь, потряхивая тело под собой, всё ещё не отпуская.
— Ты надо мной издеваешься⠀⠀д а ж е⠀⠀с е й ч а с? Ты действительно⠀⠀н е⠀⠀понимаешь?
— О, нет, я отлично понимаю, — Орфей мягко улыбается, — я имею ввиду, что Вы можете начинать. Я не издеваюсь, нет. Я же сказал, что пришёл извиниться, так что я, ну… — уголки губ ещё больше растягиваются, делая улыбку шире, а глаза — Герцог впервые замечает, что они голубые, и в них танцуют пики из карточных мастей, — закрывают, понижая голос до почти что томного, — …не слишком уж-то и против…

Почему Белый Ворон вообще⠀⠀з а с м а т р и в а е т с я⠀⠀на это создание?

Но поведение действительно сбивает с толку.

— Хорошо, умник, давай доступнее. — Шипит Герцог, и раскрывает пасть, медленно приближая её к лицу; яркий голубой язык ворочается, и Знаток неволей смотрит прямиком в тёмную глотку.

Господин Знаток, Вы знаете, что такое «адская пасть»? Господин Знаток, Вы знаете, что такое «челюсти Преисподней»? Возможно, Вы прямо сейчас смотрите в зияющую пропасть одних из них, и даже этого не понимаете. Вы грешны, и грехи Ваши как чёрные мазки на светлой картине, как множество-множество грузов — один терпимы, но десятки неминуемо тянут ко дну…

Грехов семь, и имена их известны давно; но для Вас, господин Знаток, придумают восьмой — Наглость.

Белый Ворон ощущает ладонь на своём языке. Ладонь, чёрт возьми!

Прежде чем он успевает захлопнуть пасть, смыкая клыки на плоти и разбрызгав кровь по всем апартаментам, услужливо предоставленным казино, Знаток тянется второй ладонью, запуская пальцы прямиком в перья за «маской», поглаживая и почёсывая, и что ещё хуже, монстр не может сказать, что это неприятно. Нет. Даже от такого ненавистного человека подобные действия мягки и приносят удовольствие. К сожалению.
— Ну, ну. Тише, тише… — Знаток чуть сипит, и от этого взаправду Герцог становиться чуть не таким злым. Он готов слушать! Между прочим, достижение для человека, что ещё пару секунд мог лишиться своей ладони. — Не надо на меня⠀⠀т а к⠀⠀злиться.
И Белый Ворон замирает вот так, с распахнутыми челюстями, позволяя пальцам поглаживать язык, пока другая ладонь перебирает мягкие белые перья. Впервые Орфей кажется не таким уж противным. Может быть, то и правда просто образ? Аристократия очень проста — ты или с ними, или против них…

А голос у крупье приятный.
— Я никогда Вам не говорил, но Вы красивы, — ладонь поднимают, отряхивая от слюны и обтирая прямиком об свой пиджак, а потом кладут на клюв, проводя от кончика к глазам, — красивы так, как Вы есть; ничто не портит Ваше великолепие так сильно, как стресс, сэр. — Он улыбается. — Позвольте я Вам помогу его снять…
Белый Герцог крутит зрачками.
— Вы, должно быть, чокнутый.
— Есть немного. — Усмехается Знаток.

Герцог задумывается. Потом усмехается в ответ. О, Орфей смог его задобрить!
— Ладно, таким Вы мне больше нравитесь.
Белый Ворон даже чуть поднимает морду, позволяя себя гладить. Мог ли он хоть когда-нибудь допустить мысль, что⠀⠀Ч ё р н ы й⠀⠀В о р о н⠀⠀будет его⠀⠀г л а д и т ь?

И неохотно в нём ворочается мысль, что верно, тот аристократичный выскочка никогда бы не стал. Но здесь не он. Здесь кто-то другой, кто-то, кто зовёт себя Знатоком и позволяет себе быть… свободным, наверное.

Знаток делал всё то, что не мог делать Чёрный Ворон. Играл в карты, пил вино и флиртовал, флиртовал, флиртовал так много, что заплетался язык, что люди терялись в его сладких медовых речах и оказывались подобными насекомым в янтаре, вязком, только ещё и сахарном, флиртовал с теми, на кого старая закалка его человеческого общества говорила лишь кривить лицо и фыркать, флиртовал с чудовищами и монстрами и позволял себе такую роскошь, как любить. Любить вообще всех. Женщин, мужчин, людей и монстров, монстров всевозможных, человечных и не очень. Знаток жил, Чёрный Ворон притворялся. Чёрный Ворон дёргал губой при виде огромного птичьего монстра, Знаток же смеялся, подмигивал и брал его крупную морду в ладони, водил пальцами и искренне поражался, что такое существо вообще может существовать. Белый Ворон был красивым; он вырос в статного, мощного зверя, и человек трепетал перед ним, но роль не позволяла этого показать. Выскочка, всё верно. Королевская псинка. Может, однажды он станет достаточно смелым. В конце концов, заигрывать⠀⠀в о т⠀⠀т а к⠀⠀с чудовищем же хватило храбрости. И хотя тело потряхивает, разум чистый. О, да, он чокнутый. Совершенно. Абсолютно. Без тормозов.

Ну, он просто ещё знает, что Герцог любит жизнь — свою — больше, чем ненавидит Чёрного Ворона, так что он не будет его убивать. Уж тем более в стенах заведения, где его все называют другом и где хозяйке не понадобится официальное решение суда о виновности, чтобы пустить пару пуль в громадное тело. Но одно только это знание никогда бы не двинуло человека согласиться быть проглоченным.

— Я вижу, что Вас раззадорил, аж слюнки текут. — Знаток стукает кончиком пальца по золотой вставке на самом кончике клюва. — Так мне раздеться?
Он не хотел бы пачкать свой костюм, да и он явно не является особо приятным для… внутренностей. Особенно по сравнению с нагим вариантом.
— Я сделаю приятно, только не надо меня⠀⠀б у к в а л ь н о⠀⠀есть.
А Герцог его, безусловно, слушает. Какая добыча ещё⠀⠀с а м а⠀⠀полезет в пасть? У Знатока явно не очень с головой, хотя понимал он правильно, не в ярости Белый Ворон никогда не станет так рисковать своей собственной шкурой. Если бы он захотел убить Чёрного Ворона, то сделал бы так, чтобы его как можно дольше не хватились. И как меньше следов вело бы к нему. «Нет тела — нет дела», безусловно, прекрасная фраза, но она не совсем работает, когда подозрение падает на плотоядного монстра. Где-то боролась собственная гордость, шипящая, что это попросту низко — принимать такие подачки от этого человека, — с желанием ощутить себя снова чем-то близким к дикому животному, но теперь с парой условностей и добровольностью жертвы… с одной стороны, тогда это действо теряет весь свой смысл; с другой приобретает совсем новый оттенок.

Вряд ли кто-то ещё согласится на такое. Белый Ворон нелюбим, как нелюбимы все чудовища — найти себе партнёра не из себе подобных крайне сложно, найти готового на такие риски — тем более. На месте человека бы Герцог никогда не соглашался на такие гастрономические изыски.

Так что дают — бери? Почему не попробовать?

Ворон кивает. И Знаток улыбается.

Он закрывает за собой дверь, предлагая пройти глубже, расположиться на диване, подождать. О, он может прямо при Вороне, ха-ха, нет, его не смущает. Стыд? Что это такое, сэр?

Белому Герцогу сложно будет соврать, что у Знатока нет шарма, что нет грации в его движениях, в том, как он медленно разворачивается спиной и расстёгивает пуговицы, а потом с плеч спадает его пиджак вместе с рубашкой и жилетом; волосы спадают на оголённую кожу, и Ворон не удерживается от того, чтобы облизнуться. А потом и вовсе подтянуть человека чуть ближе к себе и провести кончиком языка по линии позвоночника…

— Не хватает терпения, сэр? — усмехается Знаток, поворачивая голову и смотря на монстра сверху вниз. Тот громко фырчит, окатывая мокрую кожу воздухом. Не самое приятное чувство.
— Не язви мне. Я всё ещё зол.
— Мы обязательно решим эту проблему, — улыбается ещё шире, снимая верх с себя окончательно, и, не желая тратить много времени, просто накидывает на ближайший стул. Фалды его забавного пиджака покачиваются туда-сюда, переливаясь в свете. Знаток поднимает руки, вынимая из волос украшение и пару маленьких карт. Щелчок — и все они, и те, что из волос, и те, что с ворота, складываются в маленькую колоду на столе, где остаётся и крошечная «корона». Крупье кивает на них.
— Можем потом сыграть, если захотите. Просто так.

Он так… уверен в том, что не погибнет, это одновременно и злит, и в чём-то успокаивает дальше. О, ну, правда же, это не тот аристократишка, который витиевато грубит только потому, что титул позволяет. Это человек, что умудряется ходить по грани ножа на цыпочках и не просто равновесия не терять, но так ещё и пританцовывать. И если Орфей ранее позволял себе отмечать внутри, что монстр красив, то Белого Ворона такие мысли посещают только сейчас. Знаток… неплох. Хорош. Ладно, даже больше. Выскочка знает себе цену и умеет красоваться. Настолько, что Герцог сам начинает ухмыляться, и он позволяет себе откинуться на мягкие подушки, лежавшие на спинке софы. Знаток прекрасно владеет своим телом. Не замечали ли этого ранее или этого не показывали? И то, и другое в равной степени возможно.

Ремень расстёгивают, и брюки спадают вниз. Улыбка становится шире.

— Можем. — Кивает Ворон. Он ослабляет свой собственный воротник. Хорошо, что сегодня он тоже в рубашке… не хотелось бы снимать свою водолазку. — Но сейчас — подходи ко мне.
Клыки показывают, приоткрывая пасть, и пуговицы расстёгивают тоже, открывая сероватую, но всё ещё очень светлую, чувствительную кожу. Знаток слегка хмурится. Будто бы он соблазнял немного на другое…
— А это…
Белый Ворон усмехается. Не понимает? Какая прелесть.
— Ты крупный, голубчик, — смеётся ещё более открыто, видя это недоумение, — пуговицы могут лопнуть, пока я буду глотать. Нет, не так. Они⠀⠀с к о р е е⠀⠀в с е г о⠀⠀лопнут. Весьма неприятная будет оказия, согласись?
Знаток кивает. Белый Герцог дёргает плечом.
— Так что я просто их расстегну. Что-то не так?
В ответ на него смотрят с некой задумчивостью; отвечают не сразу, а как начинают говорить, так ещё и медленно проскальзывают вперёд, садясь на колени и смыкая ладони за шеей, вытягиваясь в струнку.
— О, нет, для меня это возможность полюбоваться Вами. — Орфей улыбается. Он, конечно же, никого не видел Белого Ворона без одежды. Он не предполагал, что его кожа такая светлая и мягкая, пусть и понимал, что он альбинос и она безусловно будет близка к белому цвету. Одно дело понимать, другое — видеть.
— Ты..! Не льсти мне, чтобы задобрить. — Фыркает монстр, но позволяет за себя так цепляться. Орфей пытается заглянуть в глаза.
— Вы считаете, это лесть?
— На званых вечерах ты всегда-
Голос резко становится холоднее, теряя всю былую игривость. Всего для одной фразы, но становится.
— Я⠀⠀н е⠀⠀герцог Чёрный Ворон, я же сказал.

Альбинос вздыхает.
— Хорошо.

И, если честно, после этого Знаток продолжает вести свою игру. Шуршит ладонями, оглаживая голову, проводя по челюстям пальцами и спускаясь к шее и плечам, мягко их растирая. Герцогу хочется прикрикнуть, что они договорились далеко не на массаж, но это… приятно, чёрт возьми. Достаточно, чтобы Ворон даже прикрыл глаза. В отличие от человека, ему не было нужды опасаться. Да и этот человек, кажется, не понимал, что такое страх. Жаль.

Герцог укладывает свою громоздкую лапу на его талию, проводит одним из когтей по коже, усмехается и наклоняет голову вбок, приоткрыв глаза и глядя на этого донельзя интересного, конечно, человека. У него правда нет чувства самосохранения или он правда пока ещё не понял, что Белый Герцог, чёрт возьми,⠀⠀н е⠀⠀шутит?

Из-за пасти выскальзывает гибкий язык, облизывая щёку; кожа солоноватая, но с долей заметной только чудовищу сладости. О, да, его будет приятно съесть. И действительно всё приобретает другой оттенок — ещё никогда Ворон не был нежен с жертвой и уж тем более не позволял ей себя разглядывать как сейчас. Да и нагой она чаще всего не была; чтобы не привлекать лишнего внимания, действия Герцога были точными и быстрыми. А сейчас можно и помедлить. Или, скорее, даже нужно…

Знаток не морщится. Крупье правда не отвращает огромное создание перед собой.

— И как? — смеётся, пока тянется руками к морде, кладя большой палец на линию челюстей и, стоит им раскрыться чуть шире, проталкивая его вовнутрь, вновь поглаживая толстый язык. Герцогу не нужна пасть, чтобы говорить, и они оба об этом знают — как удобно!
— Только ещё сильнее хочу тебя сожрать. — Отвечает Белый Ворон. Без единой капли лжи. Будь его воля, он бы сожрал в наипрямейшем смысле этого слова. Но слишком много вещей вело к нему, чтобы так делать. А потом раскрывает клюв, показывая снова всю «красоту» (хотя для этого человека может и без кавычек красоту) пасти, и в голосе вновь появляются шипящие злые нотки, только уже наигранные. — Думаю, самое время начать.
Лапа грубо хватает руку, пихая её глубже — Знаток вскрикивает, но больше от неожиданности, нежели от того, что именно делают; ворчит, чтобы не были так быстры и поаккуратнее с зубами, они, конечно, прекрасные, но Орфей не соглашался на распоротую к чертям кожу. Вы вообще знаете, что такое нежность, сэр? Обращайтесь с другими так, как хотите, чтобы обращались с Вами..!

Что-то⠀⠀е с т ь⠀⠀в этом хмуром взгляде.

Знатоку приходится приподняться, позволяя обхватить себя под ягодицы, потому как Белый Ворон выпрямляется; вторую ладонь тянет к глотке Знаток уже самостоятельно, замирая всего на доли секунд с осознанием, что он действительно это делает. Да, всё правильно, его зовут безумцем даже в казино не просто так. Но он просто хочет, чтобы эта огромная птица была добродушна к этой его личине, чёрт подери. Он готов на многие изощрения, чтобы получить внимание. Белый Ворон обвивает языком обе конечности, потягивая их ещё глубже, к пищеводу; в глубине плещется звериное желание сделать с человеком то же самое, что Герцог делал со всеми своими жертвами ранее, но тогда это не будет тем, что они задумали, верно? Приходится держать себя в рассудке, напоминая, что да, вот это наглое создание — не ужин на сегодня, и нужно быть бережным, иначе с ним ещё что-нибудь случится, и потом что-нибудь случится с головой Герцога. Не хотелось бы висеть на стене как трофей в кабинете местной владелицы. Проявить нежность? Белый Ворон точно так же, как и Знаток, не имел представления, как её нужно проявлять в⠀⠀т а к о й⠀⠀ситуации. Но в отличие от Знатока, который явно пользовался опытом своих прошлых заигрываний и переносил его на данное действо, хоть и не всё работало чётко, у Герцога сделать точно так же получалось слабо. Он умеет быть нежным, но когда под ним распластываются, например, а не когда он тянет что-то живое и даже не отбивающееся, в пасть.

Это становится⠀⠀н е п р а в и л ь н ы м⠀⠀для обеих сторон.

Он и правда не вырывается. Ни капли.

Это даже просто как-то… невежливо, что ли? Обращаться с ним грубо. Будто он действительно не более чем съедобная туша. Сделать приятно пообещали Герцогу, но надо же иметь какие-то рамки…

Белый Ворон не замечает, в какую секунду начал поглаживать Знатока по спине, а потом и в какой момент приподнял его, аккуратно толкая вперёд и распахивая пасть ещё шире, почти до треска, лишь бы и правда не зацепить множеством клыков. Слюна невольно капает с краёв, попадая то на колени самого монстра, то на софу. Ладно, от неё следов не останется, не такая уж она и едкая. У Герцога немного другие заботы сейчас.

Он правда⠀⠀п ы т а е т с я⠀⠀обращаться нежнее. Кладёт на язык, что прокатывается по коже и слегка щекочет, поддерживает, не позволяя оставаться на весу. Глаза раскрываются чуть шире, когда Ворон ощущает эту холодную пластину из хрусталя, заменяющую грудь, а потом вновь, как ни в чём не бывало, мягкую кожу живота. Челюсти подрагивают. Он не привык. Он не умеет. Но, кажется, действительно выходит медленнее и бережнее; ему хочется таким быть, ощущая уже не ненависть, но нечто иное, что движет оказывать очень своеобразные, но знаки внимания даже в таком процессе. Оттого и проводит когтями по коже, будто пытаясь успокоить, хотя Знатока и успокаивать-то не надо — он не испуган. Кажется. Голову чуть наклоняют, потом ещё и ещё, задирая почти вертикально и позволяя гравитации вступить в дело, проваливая крупье ещё глубже в глотку, сжимающую тело мышцами со всех сторон. Приходится встать на всякий случай, и когти действительно неловко подталкивают, пока язык елозит и пасть медленно прикрывают обратно, смыкая створки. Глотки тяжёлые, медленные, будто бы змеиные даже; действие размеренное и спокойное. Уж Ворон-то точно теперь спокоен, как удав. Человек даже не кричит и не пинает его коленями или локтями, хотя мог бы. Но нет; тот и правда⠀⠀с о г л а с е н⠀⠀на эту игру.

Слюны и правда неоправданно много.

Вкусный, чёрт возьми.

Когти касаются кожи на шее, ощущая под подрагивающими и пульсирующими мышцами тело, проводят вниз, к ключицам. Герцог вдыхает глубже, чувствуя, как начинают расходиться рёбра — Орфей не слишком крупный, не самое крупное, что Ворону доводилось есть, но всё же достаточно большой, чтобы его внутренностям пришлось потесниться, дабы пропустить. Со стороны по крайней мере людского взгляда Герцог сейчас был бы ужасен. Чудовище с раздутой кожей на шее и торчащими ногами из пасти, что медленно, но тоже погружаются вниз под влажные, жадные звуки глотков. Впрочем, он и должен быть отвратительным для людей. Всё верно, всё правильно. Чудовище же…

Пятки исчезают в тёмном провале, и Герцог закрывает челюсти, лишь неспешно проглатывая, жмурясь от удовлетворения. Дышать тяжело, оттого вдохи рваные и быстрые.

А потом Знаток попадает в желудок, и у монстра сыплют искры из глаз. Между прочим, Белый Ворон⠀⠀д а в н о⠀⠀не делал ничего такого. Не то, что человека не съедал, даже добротного куска сырого мяса не доводилось съесть. Животная часть ликовала, запоминая каждую секунду ощущений. Вязкую слюну приходилось постоянно слизывать. Организм сам принялся урчать.

Монстры все были разными, но объединяло их то, что при создании Вселенная забыла в них что-то вложить. Что-то невероятно важное, без чего можно было жить, но жизнь оказывалась тосклива до ужаса. В них всех была какая-то пустота, которую нужно было чем-то постоянно затыкать, иначе она становилась всё больше и больше. Заполоняла разум и душа опустевала, оставляя только совершенно тупую оболочку, рефлекторно пытающуюся чем-то заткнуть дыру — но уже не выходило, и они совсем-совсем зверели. Чудовища неполные — оттого так велико в них желание украсть у людей их эмоции, присвоить себе их тела и отнять то, чего недодал им Создатель. Это не просто трапеза, не просто животное желание набить брюхо, пусть и в случае Герцога очень с ним схожее. И такую эйфорию он испытывает не только от того, что наглец, измывавшийся над ним, наконец-то в заслуженном месте, но и от того, что каждая эмоция этого наглеца ощущается особенно остро. Чудовища как куски глины, и только люди решают, превратятся ли они в острое оружие или мягкие руки вылепят изящные статуэтки. Герцога всеобщая ненависть явно превращала в первое, но ещё оставался момент, когда можно было что-то исправить.

Знаток не шевелился, и это должно было бы напрячь, но пока у Ворона было лишь некое злорадное предположение, что до этого выскочки наконец-то дошло его положение. Да, это, должно быть, страх. Горьковатый и дрожащий на самом корне языка, ужас перед смертью, причём такой гадкой и неблагородной, как в брюхе чудовища. Человеку дано лишь сражать драконов; о тех, кто стал его добычей, не пишут книжек. Белый Ворон ухмыляется, представляя большие перепуганные глаза на перекосившимся лице, скалит крупные клыки, кладёт одну лапу на живот и садится назад, разваливаясь на диване так, как его душе угодно — и только ему хочется начать язвить в ответ, как он чувствует передвижение внутри. Ворочается. Пытается принять удобную позу. В соответствии с тем, как располагается сам Ворон.
— …Вам, возможно, стоит лечь, — голос очень глухой, слабо различимый, но Герцог его слышит. Знаток не кричит. Не пихается. Удивительно. Правда удивительно.
— Ты ещё будешь советы мне давать?
— Да.
Ворон фыркает, но этому следует; Знаток прав, ему лучше лечь, так будет удобнее и ему, и этому чокнутому дурню. Живот тяжёлый. Человек казался лёгким, когда его держали лапы, но когда тот оказывается в полости желудка, вес ощущается совершенно иначе. Передвигаться с таким брюхом можно, но весьма это неудобно, оттого и делало чудовище то всегда неохотно, да и усталость придёт в разы быстрее. Поэтому такие баловства старались проводить как можно ближе к своему логову, чтобы прийти и свернуться на ложе в клубок, на ближайшие дни забыв про голод и позволяя множеству мяса перевариваться. Пусть сейчас и этот этап придётся, к сожалению Врана, опустить.
— Спасибо.
Герцог оказывается несколько сбит с толку. Его благодарили… за что?
— Да не за что. Пожалуйста?.. — он звучит растерянно. Касается вновь живота, чуть надавливает подушечками пальцев, поглаживая. Перья топорщатся — к стенке прислоняют ладонь изнутри в точности с тем, где касается сам Герцог. Хочется… похвалить как-то. Продолжить. Оттого Герцог и пытается что-то сделать⠀⠀е щ ё,⠀⠀даже глядя на округлое чрево, прислушиваясь к каждому новому чувству.

С одной стороны, он угадал, ему жаль, что жертва не вырывается, не трепещет и не испытывает ужаса. С другой, это открывает вообще совершенно иные ощущения, какую-то странную неясную толику заботы к проглоченному, чувство не превосходства, но… покровительства? К Знатоку начинают относиться с большой предупредительностью от желания изъявить хоть какую-то благодарность. К нему, огромному чудищу, и его телу — Знаток начинает осторожно касается стенок, ощупывая подушечками пальцев и изредка прижимаясь всей ладонью, — испытывают такую невероятную особенную нежность, тёплое внимание, что действительно кажется неправильным обращаться с человеком внутри себя как-то… не так же. У этого появляется какая-то⠀⠀и н т и м н а я⠀⠀нотка, чёрт возьми. Знаток пытается угодить! Будто бы расценивает⠀⠀э т о⠀⠀как физическую близость!

В голову ударяет. Ну а что это ещё, если не⠀⠀ф и з и ч е с к а я⠀⠀близость? Даже чрезмерно физическая и чрезмерно близость…

О нет, кажется, этот выскочка добился расположения Ворона.

Он просто…⠀⠀т а к⠀⠀жмётся к стенкам, это невыносимо. Прикасается, ластится, трётся, льнёт. Изнутри. Это, чёрт возьми, неправильно. Так не должно быть! Он же человек, он должен сейчас пребывать в ужасе! Молить о том, чтобы сжалились..! Но этого не происходит, и это ломает картину, карточный домик разрушается. Нельзя играть злобное чудовище, когда к тебе относятся с такой лаской. Это неправильно. Это бесчестно. А у Герцога ещё есть честь!

Они…⠀⠀о б щ а ю т с я. Через жесты, через тихие слова, так медленно и странно, пытаясь примериться в новых ощущениях друг к другу, что течение времени незаметно. Стрелки часов двигаются, но это оказывается совершенно проходящим мимо глаз, и только когда вечер сменяется ночью, Герцог понимает, что они провели так… больше задуманного; если честно, расставаться с новыми ощущениями Ворону не хочется, но… нужно.

Его пихают локотком.
— Герцог.
Ещё.
— Выпустите, Герцог.
И ещё, сильнее и грубее.
— Герцог, выпустите, кому сказано..!

Ворон слегка скалится, бурчит.
— Я слышу.⠀⠀П о д о ж д и.⠀⠀Это не то, что я могу сделать мгновенно. Ты же не хочешь, чтобы тебе переломало все кости? И я не хочу.
Ему нужно время примериться. Приходится вставать, выпрямляться, учесть то, как нужно будет согнуться, чтобы мышцы не повредили человека — это приходилось и раньше учитывать, но вовнутрь проще, чем назад. Вовнутрь организм предусматривает поступление такой большой туши. Назад — не очень.

Горло жжёт, как жжёт и грудину, хотя, казалось бы, только что пищевод пропускал это же тело безо всяких проблем. А сейчас — больно. Неприятно. Потому Герцог и почти выдёргивает его из своей пасти, не швыряя, но достаточно грубо располагая на софе, хмуро глядя так, будто он недоволен. Но, на деле, эти чувства всё же слабее предыдущих, и смотря на дрожащее, теперь позволяющее ужасу захватить разум тело, Ворон жалится, улыбается мягче и отходит за пледом, заворачивая мокрого Знатока. «Вот так, а то замёрзнешь, — слегка потерянно говорит Ворон, смотря на крупье. — Ну что ты. Паниковать надо было раньше. Что-то ты поздно начал».

А потом — заветное:
— Эй, ладно, ты… Вы… ну, в порядке..?
Он наклоняется к Знатоку, всматриваясь в бледное лицо. Глаза фокусируются на морде далеко не сразу, будто бы человек искал что-то за Герцогом. Нервно сглатывает, Ворон замечает, и замечает, как мнут пальцы мягкую ткань, пряча тело ещё больше.
— Д-да… — кивает, набирает побольше воздуха и выдыхает, медленно, — …да, в порядке. Физически так уж точно, это сейчас главное. Простите, я… ну, знаете, всё ещё человек. Вы меня напугали.
— Почему-то я не удивлён. Хотя не хотел. Представляешь? Не хотел! — Герцог не удерживается от смешка. — Хорошо, я согласен,⠀⠀э т о⠀⠀— замечательное извинение за всю выпитую ранее кровь.
Сейчас в Герцоге всего два чувства — пойти и забить желудок ещё чем-нибудь из холодильника, иначе он скрутится прямо здесь на месте и может стать действительно опасной тварью, хотя пустота внутри кажется всё ещё заполненной несмотря на то, что Знаток уже выпущен, и… желание хоть немного позаботиться об этом дураке. В конце концов, он сделал невообразимо приятно, а Герцог пусть и монстр, но не настолько жесток, чтобы после этого выгнать его из комнаты. Если хочет — пусть остаётся. Они и правда могут сыграть в карты, например.

Знаток заворачивается в ткань сильнее, видя, как огромный монстр распрямляется, вставая в полный рост, почёсывает задумчиво «подбородок», а потом разворачивается, говоря, что скоро вернётся. Его мелко потряхивает, и он сам не совсем понимает, почему, но паника плещется, облизывая разум так, как облизывают чёрные волны приморские скалы. Почему? Ворон же прав — паниковать нужно было раньше… вдыхает поглубже, пытаясь себя успокоить. Живой и даже целый. Это успешное завершение его задумки! Вран, кажется, даже начинает к нему теплеть. Он не ожидал к себе такое обращение, на деле. Хотел, но готовился к худшему. Правильная стратегия же ведь, верно? Верь в лучшее, готовься к худшему.

Орфей очухивается лишь когда в его ладони вкладывают кружку с горячим чаем. Он кивает в благодарность, дует на жидкость, касается губами самого края; горячий. Но ему действительно не помешает. Он видит, как монстр сначала порывается сесть рядом, но по итогу отходит, отодвигая стул от стола и садясь за него, отодвигает тыльной стороной ладони в сторону и глядит в окно. Там начинает накрапывать дождь.
— Подойдите, сядьте со мной. Вы же хотели. — Голос у Знатока оказывается сейчас тихим и хриплым. — Мне хотелось бы ещё Вас погладить…
Ворон даже не поворачивает головы.
— Погладить, хрмф. — Фыркает только. — Я не какое-то животное.
— Да, безусловно. Даже если я называл Вас так ранее… простите. Мне следует держать определённый образ на людях… особенно на людях Её Величества. Вы должны понять, о чём я… конечно, Вы не животное. — Знаток елозит на месте, устраиваясь поудобнее, отодвигаясь и давая показательно место для Ворона. — Но Вы обладаете силой животного. В Вас заключён звериный магнетизм и дикое, хищное величие… — Он откидывает голову назад, глядя в потолок, и вдруг начинает смеяться. Герцог топорщит перья и рефлекторно поворачивает голову на звук. — Вы думаете, я не понимаю, что Вы меня во много крат сильнее? — Ещё одна усмешка, немного горькая. — Нет, прекрасно понимаю. — Он опускает голову обратно, смотрит в глаза и улыбается. — Но я ещё и этим восхищаюсь.

Ворон внимательно смотрит Знатоку в глаза. А тот продолжает улыбаться; абсолютно неловко, разводя руки, будто извиняясь.

Может быть.

Может быть, остаться в казино было и⠀⠀х о р о ш е й⠀⠀идеей.

Отредактировано Всевышний (2022-06-27 05:21:41)

[описание того, как Орфея тащут к стулу, обрисовка ситуации]

[Кошмар останавливает таймер и садится к нему на пах, говорит о награде]

[переругивания]

[Кошмар говорит, что согласен освободить Орфею руку, если тот согласен разрушить ему посмотреть; Орфей нехотя соглашается]

[Кошмар решает продолжить их небольшой акт и соглашается «помочь с проблемой»]

[кульминация?]

[небольшой тайм-скип, прибытие в поместье]